Неточные совпадения
Через пять минут
братья сошлись в столовой. Хотя Левину и казалось, что не хочется есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда начал есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович улыбаясь
глядел на него.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно
глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к
брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Левин положил
брата на спину, сел подле него и не дыша
глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но
на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря
на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и
глядя на него с улыбкой тихой ласки, как
на любимого
брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— И
на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш
брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и
глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Неужели уж так плохо? Да ты,
брат, нашего
брата перещеголял, — прибавил он,
глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился
на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи
на вашего
брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про
брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться,
на него
глядя.
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не
глядя друг
на друга и не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его
на пороге. Дуня здоровалась с
братом.
Кабанов. Кулигин, надо,
брат, бежать, искать ее. Я, братец, знаешь, чего боюсь? Как бы она с тоски-то
на себя руки не наложила! Уж так тоскует, так тоскует, что ах!
На нее-то
глядя, сердце рвется. Чего ж вы смотрели-то? Давно ль она ушла-то?
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но
брат его так радостно, с такою благодарностью
глядел на него, что он не мог не ответить ему улыбкой.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба
брата молча
глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал то
на отца, то
на дядю.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами
на окно, — хоронили мужика.
Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот,
гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
— Да, — отозвался
брат, не
глядя на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
Лидия, все еще сердясь
на Клима, не
глядя на него, послала
брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за свою выходку.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась
на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к
брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая,
глядя куда-то в неопределенное пространство.
— Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы
глядеть на меня этими «жадными» глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий
брат? Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы
на меня по целым дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы
на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод смотреть
на меня иначе, нежели как бы смотрели вы
на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
Вера машинально оправилась перед зеркалом, со вздохом
глядела на себя и думала: «Что
брат Борис нашел списывать во мне!»
— Ведь Nadine Бахарева уехала
на Шатровский завод, — сообщила Хиония Алексеевна, не
глядя на Привалова. — Она ведет все хозяйство у
брата… Очень, очень образованная девушка.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы
на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него;
на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий
брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— Да, да, — повторил я с каким-то ожесточением, — и в этом вы одни виноваты, вы одни. Зачем вы сами выдали вашу тайну? Кто заставлял вас все высказать вашему
брату? Он сегодня был сам у меня и передал мне ваш разговор с ним. — Я старался не
глядеть на Асю и ходил большими шагами по комнате. — Теперь все пропало, все, все.
— Девятый… ай да молодец
брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того
гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть,
на кого ты похож! Ну, так и есть,
на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: «
Гляди,
брат Копрян: когда волею Божией не будет меня
на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
Через несколько секунд дело объяснилось: зоркие глаза начальника края успели из-за фартука усмотреть, что ученики, стоявшие в палисаднике, не сняли шапок. Они, конечно, сейчас же исправили свою оплошность, и только один,
брат хозяйки, — малыш, кажется, из второго класса, —
глядел, выпучив глаза и разинув рот,
на странного генерала, неизвестно зачем трусившего грузным аллюром через улицу… Безак вбежал в палисадник, схватил гимназиста за ухо и передал подбежавшим полицейским...
Лопахин. Ваш
брат, вот Леонид Андреич, говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза
глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную.
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги,
глядя на всё страшными глазами,
брат был золотушный, с язвами
на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
Я стоял один
на корме и,
глядя назад, прощался с этим мрачным мирком, оберегаемым с моря Тремя
Братьями, которые теперь едва обозначались в воздухе и были похожи впотьмах
на трех черных монахов; несмотря
на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы.
Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела
брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся
на перила балкона и долго
глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
— Погоди, зять, устроимся, — утешал Яша покровительственным тоном. — Дай срок, утвердимся… Только бы одинова дыхнуть. А
на баб ты не
гляди: известно, бабы. Они,
брат, нашему
брату в том роде, как лошади железные путы… Знаю по себе, Проня… А в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
— Дело тебе говорят. Кабы мне такую уйму деньжищ, да я бы… Первое дело, сгреб бы их, как ястреб, и убежал куда глаза
глядят. С деньгами,
брат,
на все стороны скатертью дорога…
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так и будь мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и
глядит: сердитует он
на меня незнамо за што. Родной
брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
— Моего сына убил… Того, первого… — шептала Авгарь, с яростью
глядя на духовного
брата. — И отца Гурия убил и моего сына… Ты его тогда увозил в Мурмос и где-нибудь бросил по дороге в болото, как Гурия.
Дедушка наш Петр Иванович насилу вошел
на лестницу, в зале тотчас сел, а мы с Петром стали по обе стороны возле него,
глядя на нашу
братью, уже частию тут собранную.
Зуев привез мне портрет
брата Петра, которого я оставил пажом. Теперь ему 28 лет. Ни одной знакомой черты не нахожу — все новое, между тем — родное. Часто
гляжу на него и размышляю по-своему…
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй,
брат, сочиняй поскорее! Не засыпай
на лаврах. Чего глядеть-то!
— Вот.
Гляди — мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил.
На Кавказе был, духоборцев знаю. Они,
брат, жизнь не одолеют, нет!
— Помилуйте-с, по мере силы-возможности стараемся облегчать вашим высокоблагородиям-с, — произнес он скороговоркой,
глядя на меня исподлобья и как-то странно извиваясь передо мною, — наш
брат народ серый, мы и в трубу, и в навоз сходим-с… известно, перчаток не покупаем.
Лидочка горячо любила отца и скоро подружилась с теткой. Когда пришла роковая весть, у обеих сердца застыли. Лидочка испугалась, убежала и спряталась в палисаднике. Прасковью Гавриловну придавила мысль, что рушилось все, что защищало их и указывало
на какой-нибудь просвет в будущем. Она с ужасом
глядела на Лидочку. Ей представился, рядом с гробом покойного
брата, ее собственный гроб, а за этими двумя гробами зияла бездна одиночества и беспомощности, которые должны были поглотить Лидочку.
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем,
брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да
гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо
на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
— Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и
глядеть не стану… Тьфу мне
на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш
брат обсчитан. Это что говорить! Не о том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
Другой протестант был некто m-r Козленев, прехорошенький собой молодой человек, собственный племянник губернатора, сын его родной сестры: будучи очень богатою женщиною, она со слезами умоляла
брата взять к себе
на службу ее повесу, которого держать в Петербурге не было никакой возможности, потому что он того и
гляди мог попасть в солдаты или быть сослан
на Кавказ.
И эти люди — христиане, исповедующие один великой закон любви и самоотвержения,
глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг
на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как
братья?
— Какой ты смешной! — сказал старший
брат, доставая папиросницу и не
глядя на него. — Жалко только, что мы не вместе будем.
Младший не отвечал ни слова. Вопрос
брата показался ему сомнением в его честности. Досада
на самого себя, стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от
брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не
глядя деньги и пошел к товарищам.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же!
Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего
брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему? Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок
на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к французам.
Дождешься, пожалуй, что какой-нибудь свой же
брат оберет тебя дочиста, а там,
глядишь, сделает сделку по гривне за рубль, да и сидит в миллионе и плевать
на тебя не хочет.
Мы редко говорили с Володей с глазу
на глаз и о чем-нибудь серьезном, так что, когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и в глазах у нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя; но теперь, в ответ
на смущение, выразившееся в моих глазах, он пристально и серьезно продолжал
глядеть мне в глаза с выражением, говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки мы
братья и должны посоветоваться между собой о важном семейном деле». Я понял его, и он продолжал...
— Пять лет, — отвечал Ханефи
на вопрос Лорис-Меликова. — Я из одного аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, — сказал он, спокойно из-под сросшихся бровей
глядя в лицо Лорис-Меликова. — Тогда я попросил принять меня
братом.
Он опустился
на колени у сестриных ног и положил голову
на ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по полу. Вдруг сестра отстранила его и пересела
на диван. Миша остался один. Он постоял немного
на коленях, вопросительно
глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, словно читать, а сама посматривала
на брата.
—
Гляжу я,
брат,
на тебя — дивлюсь, какой ты чудной человек!
— Это она всегда, как рассердится, возьмет, да и бросит что-нибудь
на пол, — шептал мне сконфуженный дядя. — Но это только — когда рассердится… Ты,
брат, не смотри, не замечай,
гляди в сторону… Зачем ты об Коровкине-то заговорил?..